Дмитрий Стахурский 30 сентября 2017

Как-то утром, несколько лет назад, я собрался в парикмахерскую, потому что днем мне надо было ехать в Лондон. Однако из первого же письма, которое я открыл, я узнал, что ехать туда не надо. Тогда я решил отложить и стрижку. Но тут в уме моем что-то назойливо заговорило, почти зазвучало: "Иди к парикмахеру..." Не в силах это выдержать, я пошел. У парикмахера моего было много невзгод, и мне иногда удавалось помочь ему. Не успел я открыть двери, как он воскликнул: "Ох, я так молился, чтобы вы сегодня утром пришли!" И впрямь, приди я на день позже, я бы не смог ему помочь. Я был поражен; поражаюсь и сейчас. Конечно, бесспорным доказательством это служить не может. Бывают совпадения. Наверное, есть телепатия.

Стоял я у постели больной, буквально изъеденной раком. Подвинуть ее хотя бы немного могли только три человека сразу. Врачи обещали ей месяцы жизни; сестры (которым всегда виднее) - считанные недели. Один хороший человек помолился о ней. Через год она ходила по крутым тропкам, а рентгенолог говорил: "Нет, это просто чудо!"(1). Возможно, и чудо, но не доказательство. Все медики согласны в том, что наука их - не из точных. Медицинские прогнозы сплошь и рядом не оправдываются и без чудес. Словом, если хотите, вы вправе не поверить в связь между молитвой и исцелением.

Невольно возникает вопрос: "Какое же свидетельство бесспорно?" Ответ несложен: в отличие от науки, здесь таких свидетельств нет и быть не может. Некоторые явления доказываются единообразием нашего опыта. Закон тяготения - это закон, потому что никто из нас не видел, чтобы тела ему не подчинялись. Однако если бы даже случилось все, о чем молятся люди, это никак не доказало бы того, что зовется силой молитвы. Молитва - это мольба, просьба. Самая суть просьбы, отличающая ее от приказа, в том, что можно ей внять, можно и не внять. Когда Всеведущий слышит просьбы довольно глупых созданий, Он, конечно, может их не выполнить. Неизменный "успех" молитвы не был бы свидетельством в пользу христианства. Это скорее волшебство, магия - способность некоторых людей впрямую влиять на ход событий. Несомненно, в Евангелии есть слова, на первый взгляд обещающие, что исполнится всякая наша молитва. Но есть там и другое. Самый Лучший из всех молившихся просил, чтобы чаша Его миновала. Она не миновала Его. После этого надо бы забыть представление о молитве как о "верном средстве".

Многие явления и законы доказываются не опытом, а опытами, искусственно подстроенными проверками, которые мы зовем "экспериментом". Можно ли провести эксперимент с молитвой? Не буду говорить о том, что истинный христианин не станет в этом участвовать, ибо ему ясно сказано: "Не искушай Господа Бога твоего"(2). Хорошо, это запрещено; но выполнимо ли это?

Представим себе, что какое-то количество людей (чем больше, тем лучше) согласятся между собой молиться шесть недель обо всех больных больницы. А и не молиться о больных больницы Б. Потом подсчитают результаты, и увидят, что в первой больнице больше исцелений, меньше смертей. Ради научной строгости можно повторить этот опыт несколько раз, в нескольких местах.

Но я не понимаюкак молиться в таких условиях. "...Слова без мысли до неба не доходят", - говорит король в Гамлете. Проговаривать слова молитвы и молиться - совсем не одно и то же; иначе для эксперимента годились бы обученные попугаи. Если цель наша - не исцеление, мы не сможем молиться о нем. За пределами эксперимента, в царстве молитвы, нет ни малейших причин желать исцеления одним больным, но не другим. Вы читаете молитвы не из жалости, а из научного любопытства. Что бы ни делали язык ваш, губы, колена, вы не молитесь. Таким образом, никакой эксперимент ничего не докажет и не опровергнет. Это не так уж и печально, если мы припомним, что молитва - мольба, и сравним ее с другими просьбами.

Мы молим и просим не только Бога, но и ближних. Просим передать нам соль, прибавить жалованья, кормить нашу кошку, пока мы в отъезде, ответить на нашу любовь. Иногда упросить удается, иногда - не удается. Однако и в случае удачи совсем не просто доказать с научной строгостью причинно-следственную связь между просьбой и согласием. Может быть, ваш сосед и сам кормил бы кошку, даже если бы вы забыли об этом попросить. Может быть, ваш начальник просто боится, как бы вас не переманили. Что же до любви, уверены ли вы, что стали бы просить, если бы прекрасная дама давно не избрала вас?

Друг, начальник, жена могут сказать вам и даже думать, что поступили так, а не иначе, потому что их попросили; мы можем не сомневаться в правдивости их и правоте. Но заметьте - уверенность наша не основана на научных опытах. Она порождена личными отношениями. Мы знаем не "что-то о них" - мы знаем их.

Убежденность в том, что Бог всегда слышит, а иногда - исполняет наши молитвы порождается точно так же. Тот, кто хорошо знает данного человека, лучше поймет, из-за просьбы или по иной причине он сделал то, чего мы хотели. Тот, кто хорошо знает Бога, лучше поймет, в ответ ли на молитву Он послал меня к парикмахеру.

Кроме того, мы неверно ставим вопрос, словно молитва - это колдовство или какой-то автомат. На самом деле она - либо чистый самообман, либо личное общение между неполным, как зародыш, созданием и совершенным Создателем. Молитва-мольба, молитва-просьба - лишь малая часть такого общения. Сокрушение - его порог, благоговение - его святилище, радость о Боге - его трапеза. Когда мы общаемся с Богом, ответ Его на мольбу - лишь следствие, и не самое важное.

И все же молитва-мольба разрешена нам и заповедана: "Хлеб наш насущный даждь нам днесь". Тут все непросто. Казалось бы, Всеведущий не нуждается в наших подсказках, Всемилостливый - в понуканиях. Но ровно так же Он не нуждается в посредниках, ни в живых, ни в неодушевленных. Он мог бы поддерживать нашу жизнь без пищи или дать нам хлеб, минуя земледельцев и пекарей, дать знание, минуя учителей, дать веру, минуя проповедников. Однако Он допустил соработничать с Ним и почву, и погоду, и животных, и мысль нашу, и волю. "Бог, - говорит Паскаль(3), - установил молитву, чтобы даровать Своему творению высокую честь: быть причиной". Не только молитву - эту честь Он дарует нам во всех наших действиях. Удивительно, что моя молитва может влиять на жизнь; ничуть не менее (и не более) удивительно, что на нее могут влиять мои поступки.

Мне кажется, Бог не делает Сам того, что может препоручить нам, людям. Он велит делать неуклюже и медленно то, что Он сделал бы блистательно и быстро. Он попускает нам пренебрегать Его велениями и терпит, если мы не сумеем их исполнить. Вероятно, мы очень слабо представляем себе, как соработничает конечная, хотя и свободная воля, с волею Всемогущего. Так и кажется, что Господь непрестанно сдерживает Себя, словно отрекаясь всякий миг от престола. Мы не просто потребители или зрители - нас удостоили участия в игре Господней. Быть может, это просто дело Творения, происходящее на наших глазах? Вот так, именно так Бог творит что-то - да нет, творит богов! - из ничего.

Сам я склонен в это верить. Но в лучшем случае это - лишь модель или символ. Что бы нам ни сказали, все - лишь подобие, лишь притча. Истина как она есть недоступна нашему разуму. Удовольствуемся малым, развеем дурные подобия и притчи. Молитва - не машина. Молитва - не магия. Молитва - не совет Богу. Как и всякое наше действие, она связана с действием Божьим, без которого ничего не значат все земные причины. Еще опасней считать, что те, чьи молитвы исполняются, - фавориты Господни, влиятельные при Его дворе. Одно лишь моление о чаше докажет, что это не так. Опытный и добрый христианин сказал мне суровые слова: "Я видел много исполненных молитв и много чудес, но они обычно даруются новоначальным - перед обращением, сразу после него. Чем дальше ты ушел по христианскому пути, тем они реже". Значит, Господь оставляет без ответа самых лучших Своих друзей? Что ж, Лучший из лучших вскричал: "Для чего Ты Меня оставил?" Когда Бог стал Человеком, Человек этот был утешен меньше нас, меньше всех. Здесь - великая тайна, и, если бы я смог, я бы все равно не посмел разгадывать ее. Сделаем другое: когда, вопреки вероятности и надежде, исполняются молитвы таких, как вы и я, не будем гордиться. Стань мы сильнее и взрослее, с нами обращались бы не так бережно и нежно.

Дмитрий Стахурский 26 сентября 2017

ЛЬЮИС (Lewis) Клайв Стейплз (1898-1963), английский писатель, филолог, христианский мыслитель и публицист. Во время Первой мировой войны проходил службу во Франции, с 1918 по 1954 в Оксфорде, в 1954-63 профессор медиевистики в Кембридже. Написал св. 40 книг, в т. ч. о творчестве Дж. Беньяна, повести в жанре фэнтези. Мировую известность ему принесли повесть «Письма Баламута» (1942), философско-религиозные трактаты «Любовь», «Страдание», «Чудо», в которых Льюис выступил энергичным апологетом христианства. Цикл для детей «Хроники Нарнии» написан в 1950-56 гг.

Клайв Стейплз Льюис родился 29 ноября 1898 г. в Ирландии. Первые десять лет его жизни были довольно счастливыми. Он очень любил брата, очень любил мать и много получил от нее - она учила его языкам (даже латыни) и, что важнее, сумела заложить основы его нравственных правил. Когда ему еще не было десяти, она умерла. Отец, человек мрачноватый и неласковый, отдал его в закрытую школу подальше от дома. Школу, во всяком случае, первую из своих школ, Льюис ненавидел. Лет шестнадцати он стал учиться у профессора Керкпатрика. Для дальнейшего важно и то, что Керкпатрик был атеистом, и то, что ученик сохранил на всю жизнь благодарное, если не благоговейное, отношение к нему. Многие полагают, что именно он научил Льюиса искусству диалектики. Так это или не так, несомненно, что Льюис попытался перенять (на наш взгляд, успешно) его удивительную честность ума.

В 1917 г. Льюис поступил в Оксфорд, но скоро ушел на фронт, во Францию (ведь шла война), был ранен и, лежа в госпитале, открыл и полюбил Честертона, но ни в малой степени не перенял тогда его взглядов. Вернувшись в университет, он уже не покидал его до 1954 г., преподавая филологические дисциплины. Курс английской литературы он читал тридцать лет, и так хорошо, что многие студенты слушали его по нескольку раз. Конечно, он печатал статьи, потом ? книги. Первая крупная работа, прославившая его в ученых кругах, называлась "Аллегория любви" (1936); это не нравственный трактат, а исследование средневековых представлений.

В 1954 г. он переехал в Кембридж, ему там дали кафедру, в 1955 г. стал членом Британской академии. В 1963 г. он ушел в отставку по болезни и 22 ноября того же года - умер, в один день с Джоном Кеннеди и Олдосом Хаксли.

Казалось бы, перед нами жизнеописание почтенного ученого. Так оно и есть. Но были и другие события, в данном случае - более важные.

Льюис потерял веру в детстве, может быть, когда молил и не умолил Бога исцелить больную мать. Вера была смутная, некрепкая, никак не выстраданная; вероятно, он мог бы сказать, как Соловьев-отец, что верующим он был, христианином не был. Во всяком случае, она легко исчезла и не повлияла на его нравственные правила. Позже, в трактате "Страдание", он писал: "Когда я поступил в университет, я был настолько близок к полной бессовестности, насколько это возможно для мальчишки. Высшим моим достижением была смутная неприязнь к жестокости и к денежной нечестности; о целомудрии, правдивости и жертвенности я знал не больше, чем обезьяна о симфонии". Помогли ему тогда люди неверующие: "я встретил людей молодых, из которых ни один не был верующим, в достаточной степени равных мне по уму - иначе мы просто не могли бы общаться, - но знавших законы этики и следовавших им". Когда Льюис обратился, он ни в малой мере не обрел ужасного, но весьма распространенного презрения к необратившимся. Скажем сразу, это очень для него важно: он твердо верил в "естественный закон" и в человеческую совесть. Другое дело, что он не считал их достаточными, когда "придется лететь" (так сказано в одном из его эссе - "Человек или кролик"). Не считал он возможным и утолить без веры "тоску по прекрасному", исключительно важную для него в отрочестве, в юности и в молодости. Как Августин, один из самых чтимых им богословов, он знал и повторял, что "неспокойно сердце наше, пока не успокоится в Тебе".

До тридцати лет он был скорее атеистом, чем даже агностиком. История его обращения очень интересна; читатель сможет узнать о ней из книги "Настигнут радостью". Занимательно и очень характерно для его жизни, что слово "joy" --"радость", игравшее очень большую роль в его миросозерцании, оказалось через много лет именем женщины, на которой он женился.

Когда он что-то узнавал, он делился этим. Знал он очень много, слыл даже в Оксфорде одним из самых образованных людей и делился со студентами своими познаниями и в лекциях, и в живых беседах, из которых складывались его книги. До обращения он говорил о мифологии (античной, скандинавской, кельтской), литературе (главным образом средневековой и XVI в.). Он долго был не только лектором, но и tutor'ом - преподавателем, помогающим студенту, кем-то вроде опекуна или консультанта. Шок обращения побудил его делиться мыслями обо всем том, что перевернуло его внутреннюю жизнь.

Он стал писать об этом трактаты; к ним примыкают и эссе, и лекции, и проповеди, большая часть которых собрана в книги после его смерти. Писал он и полутрактаты, полуповести, которые называют еще и притчами ? "Письма Баламута", "Расторжение брака", "Кружной путь". Кроме того, широко известны сказки, так называемые "Хроники Нарнии", космическая трилогия ("За пределы безмолвной планеты", "Переландра", "Мерзейшая мощь"), которую относят к научной фантастике. тогда как это "благая утопия", или, скорее, некий сплав "fantasy" с нравственным трактатом. Наконец, у него есть прекрасный печальный роман "Пока мы лиц не обрели", который он писал для тяжелобольной жены, несколько рассказов, стихи, неоконченная повесть. Многое из этого переведено, многое - уже издано у нас.

* * *

Когда здесь, у нас, вдруг открыли Льюиса, он показался очень своевременным. Тогда мы не знали, что именно в это время "там" - в Англии, в Америке - воскресает, а не угасает интерес к нему. В начале шестидесятых, после его смерти, довольно уверенно предсказывали, что интерес этот скоро угаснет совсем. Вообще в шестидесятых, а где - в пятидесятых, как-то быстро и бездумно приняли то, что откат влево, неизбежный после авторитарности, тоталитарности, всезнайства, окончателен и больше колебаний маятника не будет. Но они были, и слава Богу, что многим пришел на помощь именно Льюис, а не один из категоричнейших проповедников "веры-и-порядка любой ценой".

Нам казалось, что трактаты и эссе Льюиса в высшей степени современны, но степень эта, видимо, не была "высшей". Наверное, она и сейчас не высшая; однако теперь намного легче представить себе, что под каждым из них стоит нынешняя дата. Тогда мода на религиозность была, но не все об этом знали. Попытки выдать свои пристрастия за волю Божью тоже были, но как мало, как скрыто! А вот вседозволенность была и есть, и никакие моды с ней не справляются.

Льюис, просто и твердо веривший в Провидение, был бы рад, что его смогут читать многие и темы его важны для многих. Он был бы рад, если это так; я не знаю, так ли это. Сравнительно долгий, почти двадцатилетний, опыт "самиздатовской" жизни Льюиса подсказывает, что этот писатель разделил судьбу всего, что есть в христианстве, - он очень нужен (и не только христианам), его все время читают, но почти не слышат и не могут толком понять.

Если мы вынесем за скобки все беды "самиздатовского" слова - от искажений до вольной или невольной эзотеричности, - останется печальный факт: чаще всего в Льюисе ценят ум. Видимо, темнота наша и униженность дошли до того, что первым возникало ощущение причастности к какой-то очень высокой интеллектуальной жизни. Оксфордские коллеги Льюиса (не друзья, просто коллеги) этому бы удивились. Как всякого христианина, его считали старомодным и простодушным. Надо сказать, его это почти не волновало.

Конечно, умным он был, а вот высокоумным - не был. Обычно подчеркивают его логичность, и сам он подчеркивал ценность логичного размышления. Однако на свете уже немало книг, критикующих Льюиса именно со стороны логики. Ответить на них трудно, сторонники его просто ими возмущаются. Я долго не могла понять, почему не возмущаюсь, хотя очень люблю Льюиса. Наконец, кажется, поняла.

В "Размышлении о псалмах" (1958) Льюис пишет, что Послания апостола Павла никак не удается превратить ни в научный трактат, ни даже в прямое назидание, и, порассуждав об этом, прибавляет, что это хорошо: простое свидетельство христианской жизни само по себе важнее и трактатов, и назиданий.

Заключение это можно отнести и к самому Льюису. Все, что он писал, - это отчеты, заметки о христианской жизни. Его называют апологетом, а теперь даже - лучшим апологетом нашего века, но снова и снова думаешь, возможно ли вообще оправдать и защитить христианство перед лицом мира. Когда пробуют это делать, слушатели отмахиваются от любых доводов - из Аквината, из Августина, из Писания, откуда угодно. Несметное множество людей вроде бы не нуждается в доводах, но не хочет и проповеди, а спрашивает только действий поэффективней, то есть чистой, потребительской магии и чистого, плоского законничества. Но что описывать - сочетание магизма с легализмом много раз описано и обличено, даже в глубинах Ветхого Завета.

Словом, если человек не сломился (названий этому много - сокрушение, обращение, покаяние, метанойя), никакая логика и никакой ум не приведут его к христианству. В этом смысле совершенно верно, что для обращения Льюис не нужен. Он даже вреден, если без поворота воли, без "перемены ума" человек будет набивать себе голову более или менее мудреными фразами. Но тогда вредно все. Любые свидетельства вредны, если набивать ими голову, а не сердце. Именно это происходит нередко у нас. Вообще ничего не может быть опасней, чем дурное неофитское сознание: душа осталась, как была, а голова полна "последних истин" (пишу "дурное", потому что неофитами в свое время были и Августин, и Честертон, и сам Льюис). Собственно, вместо "неофит" лучше бы сказать "фарисей"; ведь опасней всего самодовольство, которое здесь возникает. Если же его нет, если человек сломился, сокрушился - жизнь его совершенно меняется. Ему приходится заново решать и делать тысячи вещей - и тут ему поможет многое. Он будет втягивать, как губка, самые скучные трактаты, что угодно, только бы "об этом". Льюис очень помогает именно в такое время.

Он очень важен для христиан как свидетель. Страшно подумать об этом, но ничего не поделаешь: каждый называющийся христианином - на виду. Каков бы он ни был, по нему судят о христианах, как по капле воды судят о море. Льюис - свидетель хороший. И людям неверующим видно, что он - хороший человек; это очень много, это - защита христианской чести. А уж тем, кто уверовал, "переменил ум", полезна едва ли не каждая его фраза - не как "руководство", а как образец.

Приведу только три примера, три его качества. Прежде всего Льюис милостив. Как-то и его и других оксфордских христиан обвиняли в "гуманности", и он написал стихи, которые кончаются словами: "А милостивые все равно помилованы будут" (перевожу дословно, прозой). Снова и снова убеждаясь в этом его качестве, которое во имя суровости отрицает столько верующих людей, мы увидим, однако, что он и непреклонно строг; это - второе. Прочитаем внимательно "Расторжение брака" - там не "злодеи", там "такие, как все". Взор Льюиса видит, что это - ад; сами они - что только так жить и можно, как же иначе? Льюиса упрекали, что в век Гитлера и Сталина он описывает "всякие мелочи". Он знал, что это не мелочи, что именно этим путем - через властность, зависть, злобность, капризность, хвастовство - идет зло в человеке. Он знал, как близко грех. Когда-то отец Браун у Честертона сказал: "Кто хуже убийцы? - Эгоист". Вот - суть, ворота, начало главного греха. Наверное, третьей чертой Льюиса и будет то, что он постоянно об этом пишет.

Кажется, Бердяев сказал, что многие живут так, словно Бога нет. К Льюису это не отнесешь. Самое главное в нем ? не ум, и не образованность, и не талант полемиста, а то, что он снова и снова показывает нам не эгоцентрический, а богоцентрический мир.

* * *

Льюис написал немало, но ни "Письма Баламута", ни сказки, ни романы не позволяли, пока он был жив, числить его среди крупнейших английских писателей, тем более классиков. Сейчас мы остановимся только на одной причине, может быть, все-таки главной.

Торнтон Уайлдер в "Дне восьмом" пишет о своем герое: "В конце концов и поклонники, и противники объявили его старомодным и на этом успокоились" (Перевод Б. Калашниковой). Казалось бы, можно ли назвать старомодными таких легких, даже слишком легких писателей, как Честертон и Льюис? Можно, отчасти из-за их простоты. Наш век не очень ее любит. У Льюиса, как и у Честертона, есть качества, совсем непопулярные в наше время: оба - намеренно просты, оба - раздражающе серьезны. Как и Честертон, Льюис очень несерьезно относился к себе, очень серьезно - к тому, что отстаивал. Льюис сказал, что из мыслителей XX в. на него больше всего повлиял Честертон, а из книг Честертона - "Вечный Человек". Действительно, она принадлежит к одной традиции и даже не по "жанру" (который, кстати, не должен удивлять страну, где жили и писали христианские мыслители от Хомякова до Федотова), а по здравомыслию и редкому сочетанию глубокой убежденности с глубоким смирением. Похожи они не во всем: Льюис рассудительнее Честертона (не "разумнее", а именно "рассудительнее"), строже, тише, намного печальней, в нем меньше блеска, больше спокойствия. Но, вместе взятые, они гораздо меньше похожи на своих современников. Какими бы эксцентричными ни казались их мысли, оба они, особенно Льюис, постоянно напоминали, что ничего не выдумывают, даже не открывают, только повторяют забытое. Льюис называл себя динозавром и образчиком былого; один из нынешних исследователей назвал его не автором, а переводчиком.

Как мы уже говорили, за годы, прошедшие с его смерти, весомость его заметно увеличилась. Может быть, она будет расти; может быть, он, как сказал Толстой о Лескове, "писатель будущего", и примерно по той же причине. Льюис нужен и весом всегда, когда игры в новую нравственность, вненравственность, безнравственность уж очень опасны, и людям больше не кажутся скучными слова "великий моралист".

Недавно так назвали Льюиса в одном из англоязычных справочников, причем между делом, словно это само собой разумеется. Когда-то в трактате о страдании Льюис писал: "--порою мы попадаем в карман, в тупик мира - в училище, в полк, в контору, где нравы очень дурны. Одни вещи здесь считают обычными ("все так делают"), другие - глупым донкихотством. Но, вынырнув оттуда, мы, к нашему ужасу, узнаем, что во внешнем мире "обычными вещами" гнушаются, а донкихотство входит в простую порядочность. То, что представлялось болезненной щепетильностью, оказывается признаком душевного здоровья". И дальше, приравнивая к такому карману то ли этот мир, то ли этот век: "Как ни печально, все мы видим, что лишь нежизненные добродетели в силах спасти наш род. Они, словно бы проникшие в карман извне, оказались очень важными, такими важными, что, проживи мы лет десять по их законам, земля исполнится мира, здоровья и радости; больше же ей не поможет ничто. Пусть принято считать все это прекраснодушным и невыполнимым ? когда мы действительно в опасности, сама наша жизнь зависит от того, насколько мы этому следуем. И мы начинаем завидовать нудным, наивным людям, которые на деле, а не на словах научили себя и тех, кто с ними, мужеству, выдержке и жертве".

Льюис - один из таких людей. Может быть, пора побыть с ним и поучиться у него.

Н. Л. Трауберг

Дмитрий Стахурский 14 сентября 2017

В лагере, где я трудился, была группа парней из церкви, которые позволяли себе курить и материться. При личном разговоре с ними выяснилось, что курение у них не запрещено в церкви, равно как и распивание вина (и др.)

Аргументируя свою позицию, юноши сослались на своего пастора, который сказал им, что в Библии нет запрета на подобные вещи.А так как нет, значит по совести они позволительны. Далее парни сказали, что они вовсе не зависимы от курения сигарет, просто позволяют себе несколько раз в месяц покурить. После нескольких предупреждений за такое поведение руководство лагеря отправили парней домой. На днях один из этих парней принял крещение.

Давайте мы сейчас не будем рассуждать о том, прав ли пастор, что учит подобному мировоззрению свою церковь.

Давайте также не будем ничего думать и о парнях, которые стали заложниками подобного мнения, которое они приняли со всем усердием.

Мои размышления касаются конкретно следующего: можно ли христианину делать то, о чем в Библии не написано и что она не идентифицирует как грех?

Так как писать можно много, а читать из нас любят немногие, я ограничу свои размышления несколькими абзацами.

Начнем с аргументации, которая поддерживает практику курения и распивания алкоголя (и др.).

Во-первых, апостол Павел ясно обозначил, что человеку все позволительно, но не все полезно (1Кор. 6:12; 10:23).

Во-вторых, Павел показал, что христианин свободен делать все, если его не осуждает сердце (Рим. 14:23).

Такие тезисы зачастую приводят защитники свободного взгляда на алкоголь и курение.

Но важно понимать и следующее:

1. Павел очень много акцентирует внимание на любви к ближнему (Рим. 13:10).

2. Одно из проявлений любви заключается в том, чтобы не делать того, что соблазняет брата или сестру во Христе.

3. Как яркий пример, Павел приводит ситуацию, связанную с употреблением идоложертвенного мяса. Здесь он точно подмечает, что пища нейтральна по отношению к духовному росту: она как не приближает нас к Богу, так и не отдаляет от Него. Верующий свободен есть мясо, которое было посвящено идолам (1Кор. 8:8). Но, если свободность поступка такого христианина соблазняет брата или сестру, то лучше ему навсегда отказаться от этого мяса ради любви к немощным верующим (1Кор. 8:13).

Итак, важно понимать следующее:

1. Если христианин согрешает против совести брата – он согрешает против Христа (1Кор. 8:2).

2. Если христианин в своей свободе и знании поступает так, что это соблазняет брата или сестру – он надменный человек (1Кор. 8:1).

Может ли современный христианин, который курит, но при этом он знает, что это соблазняет его братьев или сестер с уверенностью сказать, что он любит их любовью Христа? Павел на этот вопрос уже ответил.

Еще важным элементом является культура, в которой мы живем. Для современного отечественного мирского обывателя, протестант – это человек, который не курит, не пьет, не матерится и не прелюбодействует. Такое понимание сложилось в советские времена. Поэтому большим удивлением для таких людей являются христиане, у которых повторный брак (не по вине прелюбодеяния или смерти супруга), которые курят и пьют, но при этом являются ревностными членами церквей.

И последнее, если вы не знаете, как поступить по отношению к тем вещам, о которых Писание молчит, нужно изучить общие принципы для дальнейшего поведения. Их достаточно для того, чтобы понимать, к примеру, является ли кальян допустимым элементом для расслабления христианина (1Кор. 10:31; Кол. 3:17; Филип. 4:8).